Любовь, сексуальность и матриархат: о гендере - Эрих Зелигманн Фромм
Существенная черта романтической концепции состоит в том, что различие между полами выступает в ней не как нечто, обусловленное социально и оставшееся в истории, а как что-то биологически предопределенное и вечное. Притом почти не прилагалось усилий для обоснования естественности мужских и женских качеств. Характер буржуазной женщины признавался выражением ее «сущности», или же какое-либо различие между мужским и женским началами выводили поверхностно, следуя Фихте, который усматривал причину в «естественных» различиях поведения сторон при половом акте[24].
Сведя понятие женщины к понятию матери и одновременно затеяв переход от расплывчатых рассуждений к эмпирическому изучению роли материнско-женского начала в исторической и биологической действительности, поздние романтики придали этим понятиям необычайную глубину. Даже оставаясь сам отчасти во власти представления о «естественности» различий между полами, Бахофен, с другой стороны, приходит к следующим выводам: женская суть возникает из повседневной жизни женщины, из ее ранней заботы о беспомощном ребенке; эта идея небезосновательно была плодотворно использована Бриффо (ср. Fromm 1933а).
Все перечисленные факты, а также многие другие, дают понять, что Бахофен вовсе не был тем «оголтелым» романтиком, каким его хочет видеть группа Клагеса – Боймлера. Матриархальное общество, которое Бахофен велеречиво именует «благообильным», наделяется в его описании чертами (подробнее см. ниже), побуждающими вспомнить идеалы социализма: забота о материальном благополучии и земное счастье народа представлены как одна из центральных идей общества материнского права.
В других отношениях реальность общества материнского права, каким его изображает Бахофен, тоже связана с социалистическими лозунгами и противоположна романтической реакции. Бахофен рисует общество, в котором сексуальность свободна от христианского унижения, как общество первобытной демократии, где материнские любовь и сострадание считались основными нравственными принципами, а причинение вреда ближнему выступало тягчайшим грехом; как общество, в котором частной собственности не существовало. К. фон Келлес-Крауц[25] (Kelles-Krauz 1975, стр. 82) в «Антикварных письмах» замечает, что Бахофен пересказал красивую сказку Афинея о пышном плодовом растении, переставшем плодоносить, и о чудесном источнике, который иссяк, когда люди превратили его в частную собственность[26]. Бахофен часто выступает диалектическим мыслителем, хотя редко проявляет последовательность в суждениях. Например, он говорит: «Деметрическая гинекократия требует для своего понимания более ранних и примитивных состояний, основной закон ее жизни – противоположного закона, из борьбы с которым он вырос. Так историчность материнского права становится залогом историчности гетеризма» (Bachofen 1954, стр. 108 и далее).
Философия истории Бахофена некоторым образом перекликается с гегелевской: «Переход от материнского к отцовскому пониманию человека составляет важнейший поворотный пункт в истории взаимоотношений полов. … Зарождение патернитета знаменует собой обособление духа от явлений природы, а его победоносное утверждение означает возвышение человеческого бытия над законами материальной жизни» (Бахофен 1954, стр. 128 и сл.). Для него высшей целью человеческого предназначения является «возведение земного существования к чистоте божественного отцовского начала» (Bachofen 1954, стр. 141).
Историческое воплощение победы отцовско-духовного начала над материнско-материальным он видит в победе Рима над Востоком, особенно над Карфагеном и Иерусалимом. «Именно посредством римской мысли европейское человечество готовится наложить свой отпечаток на весь земной шар и устанавливает, что не материальный закон, но лишь свободное господство духа, определяет судьбы народов» (Bachofen 1954, стр. 287).
Между этим Бахофеном и базельским аристократом, который утверждал: «Демократия всегда порождает тиранию силой обстоятельств; мой идеал – республика, которой правят не многие, а лучшие граждане» (цит. по К. фон Келлес-Крауцу, 1975, стр. 83) и который был противником политической эмансипации женщин, бросается в глаза резкое отличие. Это противоречие можно назвать многоуровневым: на уровне философском сталкиваются истовый протестант и идеалист и романтик, а еще диалектик и натуралист-метафизик; на уровне социально-политическом мы видим антидемократа и поборника коммунистически-демократического общественного строя; на уровне моральном ведут схватку сторонник протестантско-буржуазной морали и защитник общества, в котором преобладает половая свобода вместо моногамии.
В отличие от Клагеса и Боймлера, Бахофен почти не пытается сгладить эти противоречия, и тот факт, что он ими пренебрегает, объясняет, почему его труд встретил одобрение тех социалистов, которых интересовали не частичные реформы, а радикальное преобразование социальной и духовной структуры общества.
Наличие стольких противоречий, которые Бахофен отнюдь не старался скрывать, в значительной степени может быть связано с психологическими и экономическими условиями его личного существования. Во-первых, сказывалась его человеческая и духовная необъятность; во‐вторых, пристрастие к матриархату проистекало, по-видимому, из сильной фиксации на матери (эта фиксация проявляла себя, в частности, в том, что он женится только после смерти матери, в возрасте сорока лет). Кроме того, унаследованное состояние в размере десяти миллионов марок давало возможность дистанцироваться от ряда буржуазных идеалов, как и подобало почитателю материнского права. С другой стороны, этот базельский патриций настолько непоколебимо укоренился в патриархальной традиции, что порой ему поневоле приходилось вспоминать о протестантских буржуазных идеалах – как говорится, сама жизнь заставляла.
Таков Бахофен, которого чтят неоромантики – Шулер[27], Клагес и Боймлер. Им знаком лишь Бахофен-иррационалист, поклонник природы, ратовавший за господство натуралистических ценностей земли и крови; потому-то для них «проблема Бахофена», то есть упомянутые противоречия, разрешается просто – через однобокую интерпретацию.
Клагес, которому «дух» представляется разрушителем «жизни», решает проблему, объявляя натуралистическую метафизику Бахофена ядром теории, а протестантский идеализм признает второстепенным. Он использует оценочную терминологию, противопоставляя «головные» и «сердечные» мысли. А Боймлер, который полемизирует с интерпретацией Клагеса, делает еще более неуместный шаг. Клагес хотя бы видит Бахофена, который отвергает протестантизм и идеализм, а Боймлер, опираясь на патрицианское отношение Бахофена к жизни, заявляет, что наиболее важная часть наследия Бахофена, его исторические и психологические рассуждения об обществе материнского права, второстепенны, зато натуралистическая метафизика чрезвычайно важна. Мол, «неверное предполагать», будто Бахофен всерьез называет женщину «средоточием древнейшей ассоциации государств». И еще: «Страницы книги о материнском праве» суть, безусловно, «систематичные, наиболее слабые места этого произведения» (Bäumler 1926, стр. CCLXXX = 1965, стр. 299). Также Боймлер спорит с мнением, что моногамию нельзя обнаружить уже на заре человеческой истории. Для него материнское право как социальная реальность вторично:
«Даже когда выясняется, что индоевропейское материнское право вовсе не существовало, хтоническая религия остается важнейшим условием понимания древней и древнейшей истории. Истолкование Бахофена фактически независимо от результатов этнологических и лингвистических исследований, ибо оно не восходит в своих основаниях к гипотезам социологического или исторического толка… Основы философии истории Бахофена коренятся в метафизике. Все зависит от глубины этой метафизики; культурно-философские
